Илья Резник: Для Пугачевой и Агузаровой я написал разные стихи на одну и ту же музыку

В отечественной эстраде нет, пожалуй, ни одного серьезного исполнителя, в репертуаре которого не было бы песен на стихи Ильи Резника. Его творчество — это целая песенная эпоха конца XX века. Достаточно назвать основные хиты: «Яблони в цвету», «Маэстро», Еще не вечер», «Старинные часы», «Звездное лето», «Журавлик», «Чарли», «Без меня тебе, любимый мой...», «Кабриолет». Многие, не только эти песни, прозвучат на концерте «Юбилейный вернисаж», который пройдет в Ялте 23 июля

А пока до выступлений артистов есть почти неделя, можно познакомиться с самым известным поэтом-песенником поближе. Как только Илья Рахмиэлевич приехал в Ялту, он дал пространную и очень доброжелательную пресс-конференцию.
Эти песни не «запевают»
Давайте начнем с самого интригующего: расскажите, пожалуйста, об истории рождения песен, из каких ситуаций растут ваши стихи? Самые известные, например?
-- Вы, наверное слышали песню «Когда я уйду», так вот... Одно время я бывал наездами то в Москве, то в Питере. И вот однажды, перед тем, как уехать в Питер, я зашел в Театр эстрады к Алле. Помню, дождь еще шел такой грустный, а я все ехал и ехал в этот театр... ну и нашло на меня: «когда я уйду далеко-далеко». Подоспел к финалу, Алла уже была в гримуборной, с цветами, среди поклонников. Я говорю: «Алл, я уезжаю, вот, стихи написал», а стихи, надо сказать, я в полутьме какой-то писал, на листочке. И подаю ей этот листок. Она говорит: ну, давай, мол. Взяла. Вдруг на меня так посмотрела, встает на стул и с такой интонацией, как бы высмеивая, что ли, начинает читать: «когда я уйду?.. далеко-далеко?.. ха-ха... не мучаясь, не тревожась, ребят, ребят, посмотрите, что тут Илюшка написал!». Ну, я хлопнул дверью и убежал. Очень я обиделся, уехал в Питер. Тут проходит два дня — звонок. Алла звонит: «Илюшка, знаешь, а я музыку-то написала». И стала прямо мне в телефон петь эту песню. Трагическая, в общем эта песня, реквием такой — в «Юбилейном вернисаже» когда ее исполняли, зал прямо плакал.
Простите, но это вы уже рассказывали, Гордону, по-моему... Может о другой песне? Например, «Три счастливых дня»: она чья — агузаровская или пугачевская?
— Когда Алла поехала в «Олимпию», удачно там выступила и вернулась, то сказала мне: «У меня там были три счастливых дня». Я говорю: а давай, я песню об этом напишу. И написал. А она потом застеснялась и говорит, ну что, мол, я об этом буду петь, вроде как хвастать, что ли... дескать, я была в Париже, у меня там счастливых три дня было, а тут люди может сидели совсем в других условиях, может голодные были или еще что... И не стала петь. Ну, не хочешь — не пей (ой, не пой!). Так песня и осталась в стороне. Потом появилась Агузарова — бедная такая, несчастная. Я Аллу спрашиваю: ты берешь ее в программу? Беру, говорит. Я купил ей туфли, Алла купила платье — у нее тогда ничего не было. Ну, взял да и написал на эту музыку другие слова для нее: «В городе моем улицы пусты, дождь печальный льется с крыш..». И она спела замечательно, песня сразу пошла, выстрелила. Алла послушала-послушала, почесалась, а потом и говорит: нет, мол, чего это она будет петь, давай я буду! Ну и стала петь уже как «Три счастливых дня». Вот такая история.
А какую поэму вы подарили Софии Ротару. Говорят, вы начинали с ней, а потом Алла Борисовна вас у нее «увела».
— Ну, что, это было. Так и было. Мы написали с Раймондом для Сонечки песню «Где ты любовь, туду-ду-дум да-да-дум, солнечным днем, солнечным днем одиноко мне». Соня говорит: «Илюш, а давай в Западную Украину поедем, поработаем там». Я ей: «Давай, это так здорово, просто замечательно». А Алла как-то узнала об этом и тут же: «Нет-нет, ты сейчас не поедешь, тут ты срочно нужен, у нас телепередача, срочная работа такая, давай потом с Соней созвонишься». Вот так меня затянула и на сколько лет уже! Но Сонечке я подарил одну из своих книг, мы сидим на даче, она листает ее и говорит: «Да-а... для Аллы-то ты вон какие песни написал...» С таким сожалением. Ну что делать? У нее есть свой репертуар, она блистательная актриса и певица. У каждого своя юдоль, как говорится.
У вас есть любимая песня? Самая любимая?
— Пожалуй это — «Скупимся на любовь». Она давно написана, правда, спета недавно. Если бы вы видели, как на День Победы в прошлом году Алла ее пела: «летим, как мотыльки на пламя, друзей теряем дорогих. Помянем тех, кого нет с нами и будем думать о живых». Хотя много и других любимых. Когда песни рождаются, они все любимые.
А вас не раздражает, что песни так часто поют, что «запевают»?
— Нет, мои песни не «запевают«! Они живут 30-40 лет. «Золушка», моя первая песня, была спета в 69-м году — ее до сих поют, не Сенчина правда, ну так те девушки уже бабушками стали.
Неполное собрание сочинений
Илья Рахмиэлевич, у вас в печать вышло несколько книг — какие?
— Ну, вот перед вами «Квадрат четверостиший». По моему убеждению, стихи писать намного легче и радостней, чем все остальное. Я с упоением написал 600 четверостиший — шестьсот! Потом редакция провела фокус-контроль. Они напечатали 20 рукописей и раздали людям разных сословий: морякам, врачам, академикам, учителям. И попросили вычеркнуть все, что не нравится. Кто вычеркнул 100, кто 150, кто 20, кто одно. А 314 стихов никто из них не вычеркнул. Вот они. Вы можете сейчас назвать любое число до 300, и я прочту строчки с этой страницы.
13
— Это ваше любимое число? Ну, давайте.
В полях цветы и в небе птицы —
Все в этом мире повторится.
Все повторится. Но без нас.
Хочу счастливым быть сейчас.
123
Не думай, что искусства ты форпост,
Не тешь себя победами лихими.
Придет пора, и на аллее звезд
Прохожие твое затопчут имя.
Мы тут гадаем что ли?
— А мы с Аллой всегда так гадаем!
Тогда 99.
— Цепь неудач пойдет сурово —
не будь в железном их плену.
Разбей проклятые оковы
И объяви врагу войну.
Опа!
— Ну, и последнее я вам прочитаю.
Человек, будь человеком и на море, и на суше —
К сильным мира не ходи с подобострастьем и поклоном.
За богатством не гонись — не превращай в пустыню душу
Апокалипсис души куда страшней Армаггеддона.
В прошлом году мы дарили эту книгу — «Квадрат четверостиший». Вот, посмотрите, шесть тысяч таких книг, замечательно изданных, мы просто отдавали людям — не жались, не жадничали и тратили деньги спонсоров как надо. А в этом году, может быть, будем тоже самое делать с «Молитвами». Эта книга вышла с предисловием патриарха. Не будем называть стихи, собранные в ней, молитвами в чистом виде — это духовная поэзия, стихи, которые снизошли на меня...
Там целая история с этой книжкой. Сейчас меня в интернете как только ни называют по этому поводу: «духоносец», «молитвословец»... Ну, нашла на меня духовная поэзия, случилось такое. А я взял, да записал. Причем, вот что интересно, — записывал я стихи на всяких разных клочках бумаги (у меня до сих пор нет отдельной тетради или альбома). Приходило стихотворение, и я записывал. Вот, к примеру:
Когда не меркнет вера в Бога,
«Благослови», — хрипит немой,
Слепому видится дорога
И слышен зов небес глухой.
Да, так вот, позвонил мне однажды художник Игорь Каменев. Слово за слово, разговорились, он попросил почитать — я с ним поделился, все, что написал, прочел ему по телефону. Прошел месяц. Я кинулся искать мои рукописи, а стихов как след простыл — нет нигде. Я все обыскал — нет, и все тут. Ни одной строчки, ни одной бумажки, ни одной записочки — наваждение какое-то. И я ничего не помню, у меня память такая — написал и забыл. Тут звонит Каменев, спрашивает: чего, мол, у тебя голос такой загробный? Я ему говорю: все пропало, нет ничего. А он отвечает, что ничего не пропало. Оказывается, когда я читал, он включил на телефоне функцию записи — все до единого стихотворения записал! Мы тогда с ним сидели, всю ночь расшифровывали — чудом все осталось. Игорь признался, что никогда не записывает разговоры, а тут будто кто-то за него кнопку нажал. Это ведь чудо самое настоящее! Игорь потом мне эту книжку и оформил — она очень красивая: золотой обрез, прекрасные иллюстрации... Могу прочитать немного, как я заповеди чувствую:
Не сотвори себе кумира, оглянись
И только Господа Святого слово слушай,
Не сотвори себе кумира — не молись
На тех, кто в море, поднебесье и на суше.
По путям речным и посуху
Землю нашу многострадальную
Обойди с веслом и посохом
Возлюби ближнего и дальнего.
Не жалей тепла сердца нежного
Для того, кто впал во искушение —
Возлюби врага, раба грешного,
Все прости ему прегрешения.
Сейчас так популярно выпускать кулинарные книги, вы не собираетесь издать нечто подобное?
— Вы знаете, я вам скажу, у меня вышла поэма «Сага о датском пирожке» — у меня папа в Копенгагене родился — и мы ее издали вместе с рецептами: среди стихов шли рецепты. Мало того, на меня однажды нашло и я написал 24 кулинарных сонета. Два я читал у Вани Урганта в «Смаке» про фондю и «Кровавую Мэри». Сейчас на память ничего не помню, это не было напечатано. У меня вообще-то много ненапечатанного. Есть басни, несколько поэм детских, какие-то стихи тоже есть такие, что не выходили нигде. Сейчас мне друзья предлагают издать полное собрание сочинений — думаю, может быть, и пришло уже время.
Об отдыхе, доброте и кулинарии
Вы приехали раньше, чем будет проходить концерт. Вы здесь отдыхаете?
— Да, конечно, я каждый год здесь отдыхаю. Процедуры там... массаж... и все такое.
А где вы остановились?
— В Гаспре. Не Газпром, а Гаспра — не путайте.
А почему не в Ореанде (пресс-конференция проходила в гостинице «Ореанда» — прим. «Новостей Крыма»)?
— В какой? А-а, в этой... ну, здесь же нет процедур, а там — грязи. Нет, здесь, конечно, тоже есть немножко — на набережной, но все-таки...
А вы замечаете перемены в Ялте? Как она изменилась за последнее время?
— Я люблю ее, есть в ней что-то такое итальянское... экзотика какая-то. С 62-го года она мне нравится. Мы тогда приехали на кинопробы и жили на верху-у-у в маленькой какой-то гостинице «Звездочка» — это было здорово.
Вас узнают на набережной?
— А я еще не ходил, вот пройдусь сейчас — узнаем.
Илья Рахмиэлевич, вы, говорят, известный гурман — какое блюдо и где было самым вкусным?
— Это было в Муроме. Мне позвонила Светлана Владимировна, жена нынешнего президента, и попросила написать гимн к празднику. Я написал стихи, написали музыку. Я должен был читать их под аккомпанемент. Вся площадь была заполнена людьми — все с флагами (это все, кстати, ассоциации с любимым блюдом!), настроение у всех такое приподнятое... И там была Клара Давыдовна, хозяйка одного ресторанчика, она спросила, что мне принести, какое блюдо у меня самое любимое. Я говорю: «Драники обожаю!» Она принесла драники — три тарелки! И рассказала мне рецепт — правильный рецепт (а то я все время неправильно готовил) — на самой мелкой терке натереть картофель и две дольки чеснока, муки полторы ложки, два яйца, сахар, соль и гашеная сода. И это такое объедение! Это потрясающе!
Вы так досконально перечисляете то, из чего делать любимое блюдо, а не могли бы назвать ингредиенты хорошего стихотворения?
— Во-первых, хорошее воспитание. Образование. Доброе сердце.
Вы все время говорите о добром сердце. А что это за «человек с добрым сердцем» — каковы его качества?
— Какие? — самые благословенные: доброта, порядочность, сердечность. Мы тут как-то с Андроном Кончаловским летели из Лос-Анджелеса и разговорились о поэтах. Он говорит, «мозговых» поэтов много — тех, которые энциклопедичны и начитаны. Но стихи-то идут от сердца, не от головы, понимаете? Сейчас стихи буквально конструируют, усложняют, вроде бы говорят: «А вот, разгадай загадку, ребус такой — «Какой я сложный поэт». А в стихах должна быть гениальная простота — не примитив, а простота — особенно в песенной поэзии... Песенная поэзия — это самое трудное. Я всегда говорю, что в стихах ты свободен и в теме, и в рифмах, и в формах — распоряжаешься всем так, как ты хочешь. А песенная поэзия — великое мастерство, в котором нужен профессионализм, которым владеют единицы: Шаганов, Танич, Андрюша Дементьев — можно по пальцам перечислить, от силы их десять. А поэтов десятки тысяч. Сколько стихов, а их все пишут и пишут.
Вот мы о доброте говорим, а вам не хотелось покусать Барбару Брыльску за то, что она так недобро ставила низкие отметки на шоу «Две звезды»?
— Не-е-т, ну что вы! И что это за конкурс будет, если все начнут ставить 10, 10, 10. Ну, будем мы такие пушистые, как на прошлых «Звездах» — и что? Тогда уволили мы дуэт Левы с этой пловчихой — но Лева-то, конечно, в этом не виноват — и заменили меня с актрисой Талызиной. И все наши, Надя Бабкина, Лещенко, в один голос: «Десяччка, десяччка!» Ну, а где, в чем тогда соревнование — кого-то надо ведь и увольнять, чтобы все по-честному было.
Я помню, когда Боря Моисеев спел с Леной Воробей «Глухонемую любовь», это ведь потрясающе было, просто гениально! Мы с Барбарой по стариковски плакали — это и было потрясающе. А бывает и слабо получается — все в репертуаре. Песня делает звезду, а не звезда песню. Есть песня — есть звезда, а по-другому никак.
А Жириновский? Как вы его воспринимали?
— Ну как? Вы знаете, он забавный такой человек. Он ведь ни в одну ноту не попал ни разу — такой думский рэп (О, как придумал!) получился. Я его все время увольнял, а его все время оставляли. Ну, он ничего — очень забавный! И он у меня был на юбилее и там выступил с таким анализом серьезным...
Про политику, заработки и нацвопрос
Илья Рахмиэлевич, говорят, вы больше недели не можете выдержать ни в Париже, ни в Лос-Анджелесе — все время тянет в Россию. Это связано с переменами в характере или переменами в стране?
— Во-первых, Россия при нынешней власти мне очень импонирует. Я никогда не дружил с властями, а ведь нашей дружбы добивалась не только Галина Брежнева. При Владимире Владимировиче и Дмитрии Анатольевиче хоть стали уважать страну, а не это быдло, которое стояло во главе — необразованные хамы правили страной.
Выходит, вам было тяжело при прежней власти?
— Тяжело. Я жил в Питере, когда Романов был там первым партийным секретарем. У меня, помню, был там творческий вечер, в котором участвовали Сережа Захаров, Эдита Пьеха, Ира Понаровская, Эдуард Хиль... Так не разрешили даже написать, что это авторский концерт — написали «эстрадный концерт» и мою фамилию там где-то, в конце.
Почему?
— Во-первых, я не был членом Союза писателей, а во-вторых — пятый пункт. Вот и все. А в Союз не принимали, хоть мне сам Михалков давал рекомендацию. Два раза в Питере не приняли — «теряли» документы и книги. Так точно и Леня Дербенев — ему говорили: «Мешок с деньгами за дверями оставишь, тогда примем». Зависть была к популярности.
Но зарабатывали-то вы в советское время совсем неплохо!
— Зарабатывали — да, неплохо. Хотя, как сейчас, единовременно мы ничего не получали. Тогда была защита авторских прав. С нас, помню, высчитывали в пользу государства процентов семьдесят, но и тридцати хватало на «Березку» — и валюта была, и чеки, и все такое... Я, Роберт Рождественский, Евтушенко, Дербенев, Пляцковский получали от шести до десяти тысяч рублей в месяц. Официально! Тогда, когда профессор и академик получали 700 рублей. И это — у нас высчитывали 70 процентов.
А сейчас — бандитизм какой-то. Авторских прав нет, они никак не отслеживаются, получаешь какие-то копейки. Певцы пишут свои имена под песнями... Тогда была дисциплина и в материальном плане было все нормально. А в моральном — нет. Сейчас наоборот.
Знаете, нацвопрос не самый удобный, но скажите, стихи для оперы-мистерии «Черная уздечка на белой кобылице» вы писали на идиш? Говорят, вас недавно пригласил Ширвиндт, чтобы возобновить постановку?
— Это отдельная история. В 1977 году нашему Центральному комитету партии нужно было показать всему миру, что в СССР есть еврейское искусство. Ю. Шерлинг организовал Камерный еврейский музыкальный театр и пригласил меня писать пьесу в стихах. Она была написана, и в связи с политическим заказом переведена на идиш. Этот спектакль прошел 400 раз. В главной роли, кстати, была Лариса Долина, которая играла Зелду.
Короче говоря, Шурик вспомнил, что был такой гениальный спектакль и позвонил мне два года назад. Он хотел, чтобы спектакль шел в новой редакции. Я позвал своего старшего сына Максима (он у меня драматург и журналист) и в течение года мы писали текст на ту музыку, которая уже была. Шерлинг не мог написать ничего нового, впрочем, и сама музыка была хорошей, а мы создавали для нее новые диалоги и сцены. И вот пришел день премьеры. И тут у Шурика начались «завитушки«: он не пустил на премьеру ни первый канал, ни канал «Культура», ни одной газеты — никого.
Премьера прошла очень кулуарно. Но на последующие спектакли он тоже никого не пригласил! Все мои друзья, правда, были: Кобзон, Алла, Глазунов, Церетели, Шилов... Но у него, у Шурика, прямо какая-то ревность к спектаклю появилась: свои он ставит на субботу и воскресенье, а наш — на понедельник и вторник. Это кто же пойдет в театр в начале недели? Ему решать — он главный режиссер, но на спектакле до сих пор не было прессы. Бог ему судья. Я каждый раз, когда бываю на этом спектакле, получаю огромное удовольствие — Юра Васильев там гениально играет, он — настоящий фейерверк. Да и остальные актеры — Мосенс, Суркова, Ожегин — просто потрясающие!
Банальный вопрос напоследок: ваш любимый поэт?
— Банальный ответ: Пушкин.
Пушкин как-то пытался сделать подражание Корану на русском языке. Вы не покушались?
— Нет, у меня больше православного. Хотя восточные стихи, будучи в Узбекистане, я писал: «Я слишаль, ты украль коня? — Нэт, это кон унес мэня!».
Я еще не созрел вполне, но у меня есть задумка написать Евангелие для детей — в несложной, стихотворной и понятной человеческой форме.
Ну у вас и планы! Не устаете?
— Нет, не устаю. Отдыхать устаю. Это, знаете, как у Арканова: «Отдыхаем мы хорошо, только устаем очень». Я не люблю отдыхать — мне скучно. Восемь дней безделья: ну, сходил в Лувр, ну, в мадридский Прадо, ну, погулял, встретился там со знакомыми, попил кофе... ну сколько можно этим заниматься? Мне бы поработать успеть!

Наталья Добрынская